Виртуальные частицы
сквозь Петровича проходят —
и Петровичу не спится:
он на кухне колобродит,
матерится, недовольный
теплой водкою из кружки,
ест огурчик малосольный
и идет к своей подружке
бабе Рае, зло храпящей
под пропаленной периной;
страшен, будто в дикой чаще,
ейный посвист соловьиный.
Он ложится тихо рядом.
Мысли муторны и странны...
Под его тяжелым взглядом
подыхают тараканы,
муха бьется о гардину
хоботатой головой, и
покидая паутину,
заползают за обои
пауки, которым жутко...
А Петровичу мешает —
рядом — эта проститутка,
что с Морфеем согрешает.
Может, ей набить сусала
иль поджечь, плеснув бензину,
чтобы мыслить не мешала
и ценила как мужчину?
Нет, нельзя: глядишь, посадят;
и уж точно на работе
по головке не погладят —
скажут:”Вновь, Петрович, пьете!”
И зачем такое надо,
чтобы все его журили
и тринадцатой зарплаты
на собрании лишили?!
С мудрой думою таковской
снова в кухню он шагает,
теплой водочки “Московской”
граммов 200 выпивает,
сквозь окно глазами зверя
в Космос тычется уныло,
расстоянье в литрах меря
до ближайшего светила:
если бог там обитает —
чтоб Петровичу молиться,
то на кой он испускает
виртуальные частицы?
И Петровичу обидно.
За топорик он берется:
хрясть! — и звезд уже не видно,
лишь окно со звоном бьется;
расыпаются осколки
в стайки чертиков зеленых.
“Ах вы, суки! Ах вы, волки!” —
Он орет. Гоняет он их
по линолеуму в брызгах
перетопленного сала —
топором кромсает вдрызг их
пятачкастые хлебала
Внеземные супостаты
скачут, всхрюкивая: дескать,
мы тебе, козел поддатый,
можем хавало натрескать!
Черти прыгают в прихожей,
в спальне бесятся охально.
Здесь им нравится, похоже.
А Петровичу печально.
Виртуальные частицы
застят ум ему и зренье.
Как от них освободиться?
Где найти успокоенье?
Как побитая собака,
в спальню он бредет, вздыхая,
где в оскале вурдалака
распросталась баба Рая,
а на лоб ее, блестящий
от ночного злого пота,
черт, патлатый и смердящий —
с грязной мордой идиота —
затащил свою подругу
(в ней — ни робости, ни грусти)
и кричит:”Давай по кругу
мы ея, Петрович, пустим!”
Весь — паскудство, срам и злоба,
он орет:”Довольно злиться!
Доведут тебя до гроба
виртуальные частицы!”
“Брешешь, пес! — Петрович, красный,
от желанья вражьей смерти,
стонет. — Весь ваш труд — напрасный:
будет здесь каюк вам, черти!
Положу за время ночи
асмодея к асмодею!
Я ж — потомственный рабочий,
даже грамоты имею!”
И воздев топор разящий
(бесы мигом — врассыпную),
бабы Раин глупый ящик —
буйну голову хмельную —
пополам Петрович рубит,
огурцом срыгнув устало...
Он, по сути, бабку любит —
просто меткости в нем мало.
...Чу! Звонок! В фураге новой
И в плаще с плеча чужого
пялит зенки участковый
в объектив глазка дверного.
Это ходит он с дозором —
недобритый и нетрезвый —
чтоб Петрович не был вором
беспокоится болезный.
Он проходит тихо в двери,
портя водух с каждым вздохом;
знает он, что люди — звери:
каждый ждет его с подвохом;
каждый хочет расквитаться
за фискальные ошибки —
на нунчаках с ним подраться,
надавать по морде шибко
иль, как минимум, заехать
по спине ему лопатой,
чтоб он стал предметом смеха
и ходил везде горбатый...
Но Петрович приглашает,
как всегда, его к буфету —
40 граммов наливает
и бурчит:”Закуски нету”...
После, к выходу шагая,
участковый без охоты
замечает:”Баба Рая
распахнула мозг свой что-то...
Ладно. Ваш бедлам семейный
мне пока без интереса:
коли нет заявы ейной,
то живи пока без стресса.
Лишь бы шум не подымали,
не стреляли тараканов —
мне во вверенном квартале
не потребно фулиганов!”
И уходит в ночь, смешную,
словно личико у смерти:
одесную и ошую
скачут черти,
черти,
черти...
А Петрович слышит — в горле
ком урчащий шевелится:
“По всему, нутро расперли
виртуальные частицы,” —
так он думает. Короче
этих мыслей не бывает;
промеж них, заплющив очи,
он на лоджию шагает —
и склонясь через перила,
мечет он на ветер склизкий
все, что съедено им было:
огурцы..,кусок редиски...
А рогатые повсюду,
кувыркаясь, крутят дули.
“Мы — с тобой, — визжат, — покуда
ты живой еще, дедуля!”
Теребя его штанину,
супостат один вещает:
“Ты нюхни, браток, бензину:
сблюнешь душу — полегчает!”
И Петрович видит: точно —
от поганцев не отбиться...
И “Московской”, как нарочно,
не осталось, чтоб забыться.
И топор пропал куда-то...
А кругом — рога и рыла...
И Петрович, виновато
плача, лезет за перила —
и летит куда-то в Космос,
улыбаясь криволико;
и его прощальный голос
возвышается до крика:
“Люди-люди, не бродите
в дебрях, гиблых и пропащих!
Люди-люди, не будите
вы зверей, друг в друге спящих!”
На пути его падучем —
хмель сочащие светила;
мимо — бог плывет на туче,
щеря лик зеленорыло...
И ему в тумане светит
дно родимого квартала,
где кричат чужие дети:
“С неба звездочка упала!”